Книга Безумие  - Ринат Валиуллин

– В одну реку хочется войти дважды только в одном случае: если вода тёплая.

– Это ты к чему? – потерял цепочку остроумия Артур.

– Искупаться хочется.

– Мне тоже. В славе, например. Мне почему-то всё время казалось, что я рождён, сделан для чего-то грандиозного, важного, что я обязательно буду известен, но вот время проходит, а известности как не было, так и нет. И скорее всего уже не будет, наверное.

– Наверное обязательно будет знаменит. Вот увидишь.

– А я?

– Ты не одинок, миллионы людей хотят быть известными, конкуренция бешеная.

Скоро магазины нам надоели, мы вышли из них из всех сразу, свернув на улочку, которая спустила нас к зелёному парку, в котором, как заведённые, пели финские птицы. Песни их были о главном, об умении радоваться жизни, переживая невзгоды, а для того, чтобы научиться летать, достаточно расправить крылья. Там мы встретили пустую скамейку и сели. Вспомнили, как праздновали в этом парке, который был одним большим катком, пару лет назад Новый год, как катались здесь на коньках меж деревьев и целовались до посинения.

Сумасшедший поэт читал стихи вслух, стоя рядом с каким-то памятником.

– Я же тебе говорю. Сумасшедшая конкуренция. Готов ли ты сойти с ума ради этого? На полном ходу.

– Пожалуй, нет.

Скоро поэт пропал так же внезапно, как и явился, только шарф зеленел на чьём-то гранитном барельефе. Мы подошли поближе. Тот оказался тоже поэтом.

– Преемственность.

– Думаешь, тоже психопат?

– Стихопат, – поправила меня Шила.

– Стихи на финском звучат как-то иначе. Что-то рифмы я не заметил. Может, это и не стихи были вовсе, а проза жизни.

– Всё зависит от того, как их записать. Стихи мутировали: если вначале они были правильными и в рифму, то постепенно они стали более универсальными, пока в один прекрасный день наконец не обрели независимость от рифмы.

– Выключай филфак.

– Это не филфак, это сенсоры. Хотя пять лет на филфаке, в этом прекрасном курятнике сплетен и рассаднике чувств, где, как известно, один парень на десять девчат, не прошли даром.

– Вижу, они прошли по тебе. Думаешь, тот поэт один из счастливчиков?

– Однозначно, ты видел, как он вдохновенно читал.

– Жаль, непонятно было о чём.

– Все стихи о любви. Отсюда его сенсорное понимание женщин, – начала фантазировать Шила.

– Допустим, что за пять лет учебы он так или иначе был втянут в их личное пространство, в их бабский космос. Что дальше?

– Он даже не сопротивлялся, просто летел по орбите, а вокруг одинокие планеты, загадочные галактики и неприступные звёзды. Он смотрел на них, общался, отрывал их, других, и себя, тоже другого, более чувственного, что ли.

– А потом он встретил её, и пошла поэзия. Страдания, мучения, терзания, сигареты, пиво, вино, спирт, и стихи, стихи, стихи.

– Надо же было чем-то закусывать чувства. В любви всё на грани – реального и вымышленного, рационального и безумного, мужского и женского. Думал, что пишет для себя, на поверку оказывается – для них, для неё. Кто ещё, как не мужчина, должен писать женщину?

– Только он, – погладил я руку памятнику, и, видимо, не первый и не последний, потому что палец, в отличие от остальной бронзы, стал уже золотым от частых прикосновений. – Почему я пошёл на лётчика? Читал бы тебе сейчас стихи.

– Ни в коем случае. Для мужчины филология – это не наука, это чувство женщины.

– А авиация?

– Её возвышение.

В знак одобрения этих слов я обнял за талию Шилу и уткнулся в её копну волос.

– Золотые руки, – тоже не удержалась и взялась за палец поэта Шила. Его указательный палец блестел точно так же, как лапы и морды у бронзовых грифонов на набережной Невы напротив Академии художеств. Тем поклонялись вечные студенты, этим – временные поэты.

– Почему же вы бросили писать в столбик? – поднял Артур голову и обратился к поэту, хитро глядя в его тёмные бронзовые зрачки.

– Метаморфозы творчества привели меня к тому, что, если писать в столбик, это было похоже на стихи, а если экономить на бумаге и тянуть, словно лямку, строчку, то это уже сплошная проза, – ответила за него Шила. – Ну, представьте, едете вы по дороге, а там всё столбы, столбы, – скучно.

– Что для вас литература?

– Если стихотворение для меня – это мгновение, попытка поймать эмоцию, то проза – попытка её удержать и приручить.

– Вы счастливы? – посмотрел я уже на Шилу.

– Разве может поэт быть счастливым? Счастливый поэт – это не поэт.

– Это поэтесса, – обнял я Шилу, поворачивая её от памятника на выход из парка. – Жизнь наладится, стоит только сломать стереотипы.

– Или стереотипа, – поцеловала она меня в щёку.

– Я уже давно сломлен. Смотри, какие на небе облака.

– Да, только не начинай про небо, а то это на два-три дня. Я помню и про перистые, и про кучевые. А мы ещё не всё здесь попробовали.

– Ты спускаешь меня с небес на землю.

– На воду. Слушай, а лебеди, они же и вчера здесь качались на волнах, – стала присматриваться к парочке лебедей, качающихся на глади озера, Шила.

– Какая верная пара. Любо-дорого посмотреть. Смотри, как они привязаны друг к другу?

– Я бы сказала – ко дну. Пластиковые. Бутафория. Я думала, хоть за границей всё настоящее.

– И вправду, синтетические, – стала очевидна подмена… – Не грусти.

– Я им, как дура, хлеба взяла. Покормить.

– Ты так расстроилась, будто никогда в жизни не видела пластиковых союзов, – пытался найти глаза Шилы своими зрачками Артур. Но те смотрели куда-то вдаль, на другой берег озера.

– Я бы так не хотела, – ветерок грусти пробежал по лицу Шилы, когда они уже отошли от воды.

– А что бы хотела от жизни?

– Клубники, – быстренько взяла она себя в руки.

– Я знаю одну полянку.

Встроенные друг в друга, перебирая брусчатку, мы двинулись к рыночной площади, где на прилавках зажигательно клубилась ароматная ягода.

* * *

Струны были тяжёлые, но настройщик не сдавался, он настойчиво пытался приручить инструмент. Он тянул арматуру за арматурой, подвязывая их тут и там, делая стяжку под заливку цементом. Сосед строил дом в одиночку и уже вырастил на своём участке второй этаж.

– Сибариты пьют чай и смотрят любимую картину: как надо работать, – смеялся Марс жирным от шашлыка ртом, то и дело подливая вино и успевая переворачивать мясо на костре.

– Ты смеёшься над ним, а ведь скоро он нам закроет небо. И будет уже не до смеха. Либо будем смеяться уже в темноте.